К 80-летию со дня начала ЛЕНИНГРАДСКОЙ БЛОКАДЫ
ЛЕНИНГРАДСКАЯ КОНСЕРВАТОРИЯ в 1941–44 годах
/Композитор Н. С. Симонян. Отрывок из «Воспоминаний»/
Публикация подготовлена кандидатом искусствоведения
Ниной Мелик-Давтян
Известный ленинградский композитор Надежда Семеновна Симонян (26 февраля 1922, Ростов-на-Дону - 7 июня 1997 г., пос. Варшко, Приозерский район Ленинградской области) оставила обширное музыкальное наследие. Более двадцати лет она работала на киностудии «Ленфильм», сотрудничала с известными режиссёрами – И. Хейфицем, Г. Казанским, И. Усовым, Г. Ароновым и др. «Дама с собачкой», «Приключения принца Флоризеля», «Старик Хоттабыч», «Салют, Мария!» «Снежная королева», «Двенадцать месяцев» – Н. Симонян создала музыку к этим и многим другим фильмам, ставшим классикой советского кино.
Фрагмент (2 мин) музыки из кинофильма "Приключения принца Флоризеля". Оркестр Кинематографии, 2018 г.
Фрагменты разных произведений Н. Симонян - https://vk.com/wall-162108039_4457
Количество и популярность фильмов с музыкой Н. Симонян так велико (более 50), что люди часто связывают имя Надежды Семеновны исключительно с киноработами. Но это не так! Н. Симонян творила в разных жанрах. Ею создано: четыре балеты, кантата, симфоническая поэма, концерт для скрипки с оркестром, два фортепианных концерта, фортепианная миниатюра. Кроме того, Надежда Семеновна – автор интересных литературных опусов. В преддверии Дня Памяти, 80-летия с момента начала ленинградской блокады, мы познакомим вас с отрывком из ее «Воспоминаний», рассказывающем о жизни ленинградских музыкантов в военные годы. Материалы касаются событий, происходивших спустя два месяца после начала Великой Отечественной войны, когда 21 августа 1941 г. эшелоны с профессурой и студентами ленинградской консерватории отправились в эвакуацию, в Ташкент.
«По дороге в Ташкент я познакомилась с ректором ленинградской консерватории П. А. Серебряковым [далее – П. А.]. Поезд полз медленно, с долгими остановками. На одной из таких остановок я встретилась с женой П. А. – Валентиной Самойловной. Она была очень общительной, симпатичной женщиной. На очередной остановке Валентина Самойловна сказала мне: «Надя, переходите к нам в купе». И, видя мою растерянность, объяснила, что П. А. не считает для себя возможным занимать целое купе, но не хочет видеть знакомых людей. «Вот, я и решила пригласить Вас, – добавила она. – Женщина, которая едет с нами, выйдет на следующей остановке, поэтому перебирайтесь к нам». Испуганная до смерти, очутилась я в купе ректора. Естественно, я старалась как можно меньше там находиться, чтобы не мозолить глаза П. А. Однако меня потрясло одно обстоятельство: ректор все время сидел с закрытыми глазами, засунув руки в карманы брюк, и молчал, не реагируя на присутствующих. Сил не было смотреть на фигуру тяжело переживающего человека, и я позволила себе спросить: «П. А., что с Вами?» Открыв глаза, он произнес: «Видите ли, Надя, Лида [близкий человек, член семьи Серебряковых - комментарий Н. С.] еще до объявления войны, поехала отдыхать с моими детьми. Я боюсь за них. Как они приедут в Ташкент? Сейчас все так сложно…» Он опять закрыл глаза, замолчал. Естественно, я больше не задавала вопросов.
Конец августа 1941 г. Мы приехали в Ташкент: консерватория, музыкальное училище при консерватории и школа десятилетка. Нас встретили сердечно, даже с почетом: Ленинградская консерватория!!! Под занятия отвели большое здание – Клуб Швейников. При помощи фанеры быстро соорудили, где было возможно, дополнительные помещения. Мне сказали, что из Ленинграда с нашим эшелоном ехали 13 роялей. Появились и классы с пианино (думаю, это были местные инструменты). Здание Дома Ученых превратили в общежитие: бывший зрительный зал стал огромной комнатой, где стояли 58 кроватей. Сцена от зала была отделена опять же кусками фанеры. Образовалась еще одно жилое пространство. Всевозможные помещения пошли под комнаты для педагогов. Ученики школы десятилетки тоже размещались в этом здании. И ректор консерватории П. А. Серебряков со своей семьей – здесь (его дети благополучно добрались до Ташкента). Еще было одно общежитие на Саперной улице. Ташкентцы потеснились в своих квартирах, в результате чего профессура получила там жилье.
Н. С. Симонян и П. А. Серебряков (профессор, ректор Ленинградской консерватории)
До начала занятий мы поехали убирать хлопок – дело трудное, незнакомое. Но кому-то надо было работать, и мы работали. Консерватории выделили клочок земли. На ней мы сажали сахарную свеклу – большое подспорье в скудном рационе. Нам выделили и транспорт, мощь которого выражалась одной ослиной силой. Еще в нашем хозяйстве завелось, так сказать, «стадо», состоящее из одной козы. Она была собственностью детской музыкальной школы. Коза держалась исключительно в «корыстных» целях: она давала молоко.
Когда мы возвращались с хлопковых полей, то включались в занятия. Время занятий было жестко определено. С 9 часов утра до 12 ночи педагоги работали с учениками, с 12 ночи до 6 утра студенты занимались самостоятельно. С 6 до 9 утра школьники делали домашние задания. Я до сих пор не могу забыть, как мы в 6 утра, отзанимавшись, шли в общежитие. А нам навстречу, кто молча, кто тихо разговаривая, шагали маленькие не выспавшиеся дети с нотами в руках. Их было очень жаль.
Рядом с консерваторией был хлебозавод, и каждое утро по округе разносился запах свежеиспеченного хлеба. Вдыхать этот хлебопекарный воздух можно было бесконечно, лица при этом становились мечтательными, а глаза сверкали голодным блеском. Наше учебное заведение пополнялось студентами из других городов: кто как попал в Ташкент. Многие, среди них и пианистки, пошли работать на завод (одна была слесарем). Я решила стать пожарницей в консерватории. Сутки дежурила, двое – могла заниматься. Помню, однажды под утро уборщица говорит мне: «Надя, пахнет дымом». Начали искать – и обнаружили: дым просачивался из подвала, расположенного ровно под кабинетом П. А. Открыли подвал, я забралась на кучу угля, заглянула и увидела, что уголь самовоспламенился и горит. Пришлось немедленно бежать в Дом Ученых к П. А. Серебрякову. Он вышел, стал звонить пожарникам и, сказав, что я свободна, понесся в консерваторию. Все заботы – и творческие, и не творческие – в те годы лежали на плечах ректора.
В эвакуации, силами педагогов и студентов, была развернута очень большая концертная работа. Много выступали в госпиталях. Почти ежедневно слушатели заполняли концертный зал консерватории. Силами студентов были поставлены «Боярыня Вера Шелога» Н. А. Римского-Корсакова, «Иоланта» П. Чайковского. В местном театре увидела сцену «Пиковая дама» (в спектакле были заняты узбекские певцы). Мы играли, пели, на этой же сцене знакомились с народным узбекским искусством. Группа вокалистов превратилась в небольшой хоровой коллектив, который разъезжал по районам республики.
С огромными фортепианными программами выступал и П. А. Серебряков. Он играл много, самозабвенно. Особенно в его исполнении мне запомнилась Вторая фортепианная соната Д. Д. Шостаковича си-минор. Она была написана композитором в 1942 году и посвящена его учителю Л. В. Николаеву, бывшему также консерваторским наставником П. А. [Леонид Владимирович Николаев, к сожалению, умер в ташкентской эвакуации, в этом же, 1942 г.].
5 марта 1942 года в г. Куйбышеве прошла премьера 7-й симфонии Д. Д. Шостаковича. Композитор был выпускником и профессором ленинградской консерватории, и П. А. начал метаться; он считал, что симфония непременно должна быть исполнена силами нашего учебного учреждения – своеобразного «оазиса блокадного Ленинграда» в Ташкенте. Но как это сделать?!! Оркестра нет. Партитуры и партий – тоже нет. И вот, П. А. связался с композитором. Из-за перегрузки железной дороги, каждая поездка была сопряжена с огромными трудностями. Но, по настоятельной просьбе Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, к нему из Ташкента был командирован его друг, молодой доцент И. Д. Гликман. Он приехал в Куйбышев 15 апреля, в течение месяца, при содействии Д. Д. Шостаковича, там переписывалась партитура. А 15 мая И. Д. Гликман привез партитуру в Ташкент. Начался новый этап работы, связанный с бурной деятельностью всей консерватории. Студенты день и ночь переписывали партии. П. А. собрал оркестр из профессоров, педагогов, студентов, учащихся школы и духового военно-морского факультета. Примерно столько же дней Симфония репетировалась. И вот, наступил день, когда концертный зал консерватории наполнился до отказа. Люди не только сидели, но и стояли в проходах, но места всем в зале все равно не хватало. П. А. распорядился распахнуть двери в фойе. Преподаватель консерватории, дирижер И. А. Мусин, встал за пульт, наступила тишина, и зазвучала бессмертная музыка, посвященная героическому Городу…Это исполнение Симфонии стало огромным событием не только в музыкальной, но и в общественной жизни Ташкента, одним из первых после премьеры сочинения в Куйбышеве.
Я не могу забыть, как мы работали. Ранней весной, в заморозки, мы отправлялись рубить землю – другим словом назвать наши действия невозможно: потрескавшуюся землю, хоть и плодородную, но трудную, лопатой не возьмешь. И мы врубались в эту землю кетьменями (инструмент наподобие тяпок, только мощнее). В колхозах, в голодной степи, на замерзшей земле, с утра – иней. Работа длились долго, кое у кого развалилась обувь. Условия ужасные. И вдруг к нам приезжает … хоровая бригада. П. А. прислал ее для поддержания духа! Мы б и сами спели и даже станцевали, ибо на мерзлой земле без обуви лихо научились танцевать. Но вот свидание с ребятами нам доставило огромную радость: о нас помнят, о нас заботятся! Возвратившись в Ташкент, прямо с вокзала, мы пришли в консерваторию, в кабинет П. А. Я была старостой и стала «митинговать», но П. А. прервал меня почти сразу: «Не надо, Надя. Такое время, всем тяжело», – и так посмотрел, что мне стало стыдно.
Удивительный был человек – наш ректор. Однажды, когда мы только приехали в Ташкент, П. А. где-то на улице подобрал вусмерть напившегося студента и, как малого ребенка, на руках, принес его в общежитие. Мы хохотали, настолько неожиданным было зрелище. Престиж ленинградской консерватории был для ректора превыше всего!
Помню, началась эпидемия сыпного тифа. П. А. помрачнел и стал лично проверять состояние наших комнат. Он поднимал матрацы, он требовал абсолютной чистоты. Девицы возмущались: ректор, пианист, профессор, а чем занимается!.. Но боязнь вспышки болезни в общежитиях толкала П. А. даже на такие вот меры. Однажды днем П. А., как обычно, зашел в общую комнату. Я спала. Увидев лежащую на кровати фигуру без движений, он закричал: «Кто спит?!.» Слышу, как перепуганные студентки ему ответили, что это Надя Симонян, которая занималась ночью. П. А. успокоился и сказал: «Пусть спит». Если у кого-либо из нас поднималась температура, то П. А. требовал немедленно всем отправляться в санпропускник. Комендант общежития запрягал нашего ослика в двухколесную тележку, на которую складывалось 58 матрацев. А за осликом шагали мы. По молодости лет мы страшно злились – понимание пришло потом, позже, когда оказалось, что в нашем общежитии ни один человек не заболел сыпняком.
Однажды сидели мы в бане намыленные, а вода неожиданно перестала идти. Мы приуныли, однако печаль продолжалась недолго. Кто-то взял тазик и начал отстукивать ритм (вероятно, под влиянием узбекской музыки). Кто-то запел, и … начался повальный банно-мыльный танец. Мы согрелись, расшумелись. Вода пошла. И в это самое время раздался испуганный крик сопровождавшего нас коменданта: «Надя! Ишак повесился!». Мы выскочили из бани. Я подумала, что ишак не выдержал тягот эвакуации и повесился, горемычный. Однако нашему взору предстала более жизнеутверждающая картина: 58 матрацев перетянули ослика, и он повис на оглоблях, бесполезно болтая ножками. Мы мигом восстановили равновесие, так ослик был спасен!
Чем дальше, тем труднее жилось: очень многих людей Ташкент должен был прокормить, обогреть. Скоро пожары нам грозить перестали. Судя по холоду в ночное время, уголь закончился или его было очень мало. Мы занимались. Скрюченные от холода пальцы не слушались, но мы упорно сидели и работали. Бесконечные отлучки (куда пошлют на работу) не способствовали систематическим занятиям, которые были необходимы. Но разве это было главным в то тяжкое время? Но все это – ерунда! Лишь бы Победа, в которой ни один человек не сомневался. Вот, когда оставался ночью один в классе, занимаясь, думалось, в основном, о войне. Как многолика война, как трагична, душа не умещала в себе всех страданий людей. А страданий было много. У коренных ленинградцев оставались в блокадном городе родные и близкие. Из Ленинграда редко, но приходили письма, скорбные, тяжелые, в которых сообщалось, что кто-то из них умер от голода. Получавшие письма плакали, уходя туда, где их никто не видел. Все держались, пряча от людей личное горе.
Проходило время. Я получала письма с фронта, от брата. Иногда письма задерживались и тогда, как впрочем и все люди, я дрожала от неизвестности. Очень волнуясь, слушали сводки Совинформбюро.
Однажды П. А. сказал, что нужны сандружинницы. Пошли в сандружинницы. Нас определили в больницу учиться. Все шло хорошо: я и операционную выдержала и многое другое. Но однажды медсестра, обучавшая нас, обратилась ко мне с просьбой сделать укол старушке, которая пришла в больницу. У меня обмерло сердце, но я взяла шприц, по всем правилам наполнила его лекарством, подвигала поршнем, чуть вытолкнув лекарство, подошла к сидевшей на стуле старушке, и … мне стало нехорошо. Старушка не имела мышц, настолько она была истощена, только кожа и кости – это с одной стороны. С другой, я боялась ее уколоть, а от боязни и жалости к ней, тыкала иглой и причиняла пожилому человеку боль. Старушка заплакала и сказала: «Господи, да что же это делается!!!» Я глупо улыбалась, а из глаз текли слезы. Внутренний голос говорил: «Постыдись, тебе ли бояться! Под Лугой, когда ты рыла окоп, фашистский самолет обстрелял тебя, и ты не боялась». Медсестра не выдержала и сделала сама укол. Я была подавлена собственным идиотизмом. Через несколько дней в консерватории, сочувственно улыбаясь, ко мне подошел П. А. (он всегда все знал) и сказал: «Записывайтесь в бригаду маляров и штукатуров».
Как-то в здании консерватории организовали сборный пункт. Народу приехало очень много. П. А. отдал приказ отменить все занятия и не ходить в консерваторию. Мы не понимали его действий. Подождав несколько дней, я подумала, что можно тихо пробраться наверх, в класс, чтобы поиграть…просто поиграть. Помчалась и, надо же, в дверях столкнулась с ректором! Он был очень расстроен и, увидев меня, так закричал, что я поскорее убежала. В консерватории были антисанитарные условия. Почему П. А. был часто так грозен и неумолим и, по возможности, контролировал каждый наш шаг? Он все проверял сам. Он требовал дисциплины от всех. Должна сказать, что сам он служил для нас ярким примером. П. А., вопреки всем тяготам военного времени, оставался человеком очень скромным, собранным, сдержанным и честным.
Внимание ректора к людям, в частности к студентам, было удивительным. Однажды вечером, занимаясь в классе, я услышала эстрадную музыку. Вышла посмотреть. И что же?!. Я увидела Сказку, которую устроил П. А. – Вечер Танцев для студентов!.. Он сидел за роялем, а нарядные ребята танцевали. Я была плохо одета, поэтому спряталась за колонну и следила счастливыми глазами, стараясь быть не замеченной.
В день снятия блокады П. А. оставил свой кабинет открытым, чтобы студенты, могли услышать сами радио (радио было только в его кабинете). Счастью не было предела! По случаю снятия блокады, силами педагогов в Оперном театре был организован концерт. Мне запомнилось, как стремительно вышел на сцену П. А. (оркестр сидел в яме). Я не могу передать словами, как он играл! Это было поистине незабываемо! Первые аккорды Концерта П. Чайковского звучали празднично, величественно, победоносно!
В 1943-44 в Ташкент на гастроли из Новосибирска приехал оркестр Ленинградской филармонии. Первое выступление они открыли «Интернационалом» в оркестровке Д. Д. Шостаковича. Оркестр также исполнил 5 симфонию Д. Шостаковича и 5 симфонию А. Дворжака (дирижер К. Зандерлинг). Примерно в это же время ленинградской консерватории было присвоено имя Н. А. Римского-Корсакова, которое она с гордостью носит до сегодняшнего дня.
П. А. довольно часто ездил в Москву – по служебным делам, да и не только. Там он тоже выступал с концертами. Б. В. Асафьев написал блестящую рецензию на исполнение П. А. Серебряковым фортепианного концерта П. И. Чайковского. Мы не понимали, как ректору удавалось и участвовать в концертах, и преподавать, и заниматься самому, да еще руководить консерваторией. Однажды я узнала, что П. А. едет в Москву, набралась храбрости и попросила его о личном одолжении. Каково же было мое удивление, когда через несколько дней, увидев меня, П. А. сказал: «Я выполнил то, о чем Вы меня просили…» Слов нет. Он очень многим людям делал добро, я одна из многих. Мы не представляли себе, сколько ему приходилось делать дел, сколько надобилось сил, воли, а иногда и мужества.
Как учились – не помню. Как-то, весной 1944 года, я встретила очень счастливого П. А., с сияющими глазами: поступили сведения о том, что в сентябре консерватория сможет вернуться в Ленинград. «Надо к нашему приезду привести здание в порядок, объединяйтесь в бригаду – и за дело», – решил ректор. Сказано-сделано. В бригаде было человек 25-30, и в конце мая мы начали собираться в дорогу.
Ташкентский вокзал. Мы стоим на перроне, подали состав. Состав – как состав, но в конце этого состава был прицеплен вагон доисторический, допотопный, даже кинематографистам не снилось такое. Нам сказали, что это – наш вагон. Начался штурм вагона дружной бригадой. В результате штурма на перроне остались маячить две сиротливые фигуры, которые, как выяснилось, не обладали высокими боевыми качествами. Были это Вера Годлевская (семь лет назад я ее встретила в качестве проректора минский консерватории) и я. Что делать? Мы в отчаянии забрались в тамбур другого вагона и притаились. Поезд тронулся, мы поехали в Ленинград. Спали мы на полу тамбура, но зато днем я сидела на подножке, обхватив поручень рукой. «Ну совсем беспризорная», – думала я. Поезд тянулся медленно, кругом – необозримая, уже отцветшая степь, небо тоже было каким-то отцветшим. А ведь что такое степь я знала – родилась на Дону. Все располагало к грусти. Дома нет, родителей давно уж нет, и единственный брат, с которым до войны мы жили вдвоем, находился на фронте, в медсанбате. Тревожно за него. Ну и черт с ним, с домом. По глупости или наивности меня не интересовало, где я буду жить – как все, так и я. Когда бы я еще покаталась вот так, вися на подножке? Не помню, на какие сутки темным вечером поезд остановился в кромешной тьме, мы закрылись в тамбуре, где-то маячила лампочка, освещая кусочек здания какого-то вокзала. С прибытием нашего эшелона, на вокзале зазвучала музыка, томный голос пел «В парке Чаир распускаются розы»… Какой парк, какие розы?!. Кроме маленькой горящей точки, качавшейся от ветра, ничего нет, мы ничего не видим. И почему-то нам стало жутко. Мы стояли в тамбуре, уткнувшись носами в стекло, пытаясь понять, где же мы? Вот так мы доехали до Москвы. «Ты и от Москвы до Ленинграда будешь ехать на подножке?» – спросила очень строго Годлевская. Из Москвы мы выехали глубокой ночью. Дверь тамбура закрыли. Мы не спали, поезд тащился еле-еле.
Подъезжая к Ленинграду, мы увидели лес мертвых деревьев, кроны которых были срезаны артснарядами – и так до самого Ленинграда. Мы приехали в одиннадцать вечера. Нас ждал грузовик, погрузившись в машину, мы покатили прямо на Невский. Невский был величественным, но мне показалось, что город онемел от горя. Безмолвие, казалось, что дома уже не откроют своих окон и дверей… Вот здание, пострадавший фасад которого тщательно, удивительно аккуратно, заделан фанерой. Чистота города поражала. Мне казалось, что все умыто человеческими слезами. Притихшие, мы добрались до консерватории. Поселили нас в Малом зале им. А. Глазунова: кресла сдвинули в сторону, мы расположились посередине.
Колоссальное здание надо было приводить в порядок. П. А. позаботился, и откуда-то появились бочки с масляной краской, кисти для малярных работ, пульверизаторы для побелки потолков, несложные инструменты для штукатурных работ. Все с энтузиазмом взялись за работу. Белили, красили, штукатурили, очень спешили. Педагоги, оставшиеся по тем или иным причинам в блокадном городе, жили в консерваторском здании. Мы разбирали печурки, с трубами, выведенными в окна – все нужно было убрать.
Однажды я махнула рукой на все, села за рояль. Начала играть, как сейчас помню, несколько сонат Скарлатти, одну за другой. Сижу, музицирую. Поднимаю глаза – стоит П. А. Серебряков (он прилетел из Ташкента, чтобы проследить, все ли готово к возвращению консерватории). К моему изумлению, он не ругал меня, а, улыбаясь, сказал: «Я не знаю, какой из вас получился маляр…» Далее он щедро отвесил комплимент по поводу моей игры. Доброе слово сделало свое дело. Естественно, я тотчас же схватила пульверизатор и с еще большим энтузиазмом принялась за побелку. Надо сказать, что мы рвались ремонтировать и фойе Малого зала им. А. Глазунова и сам зал. Но нас, как специалистов низшей квалификации, не допустили к таким работам. «Там лепка и пр., там нужны настоящие специалисты, мастера», – сказал П. А. Мы обиделись, но ректор был, конечно, прав.
Отремонтированная консерватория сияла, вся свежевыкрашенная. В ней помыли полы, окна, поменяли электропроводку. Появился полотер, к сожалению, без одной руки. Он глядел на нас, и на его лице была радость. Мы перебрались в общежитие на Лермонтовский проспект и очень быстро (появился опыт!) отремонтировали и это помещение. Впоследствии туда поселили педагогов, лишившихся жилья. Все было прекрасно! Мы ждали возвращения консерватории. П. А. довольно часто появлялся в Ленинграде. Ему очень хотелось скорее вернуться в родные стены.
И вот в 1944 году, 22 сентября, появился долгожданный эшелон из Ташкента. Мы на грузовике гонялись за профессурой, грузили вещи, усаживали хозяев вещей, развозили их по домам. Все было здорово организовано. П. А. был доволен нашей работой. Он очень тепло относился ко всем, кто не увиливал от дел, а трудился везде, куда не пошлют. Нашу бригаду он представил к награде «За доблестный труд в дни войны» (эта реликвия хранится бережно и с любовью!) и порадовал подарками.
Ленинград бурлил, кипел. Людей на улицах стало много. Постепенно консерваторию заполнил народ. Начались интенсивные занятия, стала работать консерваторская библиотека. Тем, кто участвовал в восстановлении консерватории, П. А. разрешил жить в здании, на самом верху (раньше там размещался обслуживающий персонал). Мы откуда-то стащили пианино, стол, шкаф, стулья, и началась наша ленинградская жизнь.
Однажды в белую ночь мы вышли из консерватории, побродить. Город еще спал. У Казанского собора стоял милиционер в белой форме, оглядывая здания, небо. Он улыбался – видимо стряхивал воспоминания о блокаде. Увидев молодых смеющихся ребят, он заулыбался еще больше. Мы побросали ноты прямо на панель, окружили его и устроили, взявшись за руки, хоровод. Мы пели и плясали вокруг него, а он смеялся до слез. Когда мы вошли в раж, он сказал: «Ребята, ведь я на посту!...»
Другой летней ночью мне кто-то сказал, что из Москвы в Ленинград приехал и будет играть пианист, недавно закончивший консерваторию: «Такой пианист, такой пианист!!!» В общем, пианистом оказался молодой С. Т. Рихтер.
Помню своего первого учителя по композиции М. О. Штейнберга. Удивительной доброты, огромной культуры человек. Он предложил ученикам своего класса (кто захочет) поработать в Петропавловской крепости. Работа заключалась в том, чтобы подобрать и сыграть на колоколах гимн Советского Союза. Был инженер, который всем этим руководил. Во время войны купол Исаакиевского собора и шпиль Петропавловки были выкрашены в серый цвет (чтобы не сияли золотом). В частности, Петропавловский шпиль красила женщина (запамятовала фамилию). Наш инженер предоставил нам редкую возможность залезть внутрь шпиля. В начале – преодолели лестницу, потом лезли по конструкциям, добрались до маленькой площадки и выглянули в окошко. Снизу нам кричал инженер: «Вот, из этого окошка вылезала эта героическая женщина и красила шпиль…». Я выглянула, стоя на коленях на маленькой площадке, и увидела, как раскачивается шпиль, укрепленный тросами, которые мы с земли никогда не видели. Стало жутко… Насмотревшись, поудивлявшись, ребята спустились вниз, но я застряла на площадке: страх обуял. Не помню, как меня извлекли оттуда. Гимн мы сыграли в присутствии М. О. Штейнберга, и на этом наша работа была окончена.
По ходатайству М. О. Штейнберга нас пускали на все репетиции и премьеры 8-й, 9-й, 10-й симфоний Шостаковича. Наблюдая за Е. А. Мравинским, я теперь очень хорошо понимаю, каким образом он добился у филармонического оркестра такого строя. Ведь этот оркестр, первый состав, заслуженный коллектив, на сегодняшний день – лучший в Советском Союзе.
Довольно часто из Москвы приезжал Г. Г. Нейгауз. Он давал открытые уроки в Малом зале. Было очень интересно и торжественно на встречах с таким необыкновенным, прекрасным музыкантом. Приезжала к нам из Москвы и профессор М. Юдина. Она также играла и давала открытые уроки.
Помню День Победы, всеобщее ликование людей! Наши солдаты шли через весь город. Мы стояли у консерватории. Хор и оркестр Кировского театра расположились у левого крыла здания с колоколами. Они пели хор «Славься!» (из «Жизни за царя» М. Глинки). Солдаты шли усталые, и каждому человеку хотелось не только посмотреть, но и дотронуться или обнять солдата, столько вынесшего на своих плечах.
Я уже говорила о том, что война – явление многоликое, страшное. Кончилось напряжение тех тяжелых лет, когда фашисты истязали наш народ, топтали нашу землю. Многие из нас не спали почти три года, занимаясь ночами. Наступила реакция. Кое-кто из нас заболел, в том числе и я. Год я не занималась и жила в Москве у брата, который к тому времени вернулся с войны и забрал меня к себе». ˂…˃
Литературное наследие Н. Симонян – письма, наброски статей и «Воспоминания» – хранят много интересных сюжетов, которые пока не были опубликованы. В них – отражение жизни яркого, умного, самобытного, талантливого человека, обладавшего высочайшим чувством внутреннего достоинства. Несмотря на пережитые трудности военного и послевоенного времени, Надежда Семеновна сохранила огромный запас любви и доброты, которые не уставала дарить людям – при личном общении и посредством музыки. Многие мелодии Н. Симонян сверкают искрометным юмором, другие – отличаются задушевным лиризмом и глубиной. Единожды услышанные, они надолго остаются в сердцах и памяти людей, продолжают жить, вдохновлять и сегодня. Надеемся, что у нас будет возможность познакомить вас и с другими страницами «Воспоминаний» Надежды Семеновны, ценность которых с каждым годом становится все выше.
публикацию подготовила
кандидат искусствоведения
Нина Мелик-Давтян
Comments